70 YEARS OF VICTORY

ФЕВРАЛЬСКИЙ ДНЕВНИК

Был день как день.

Ко мне пришла подруга,

не плача рассказала, что вчера

единственного схоронила друга,

и мы молчали с нею до утра.

Какие ж я могла найти слова, -

я тоже - ленинградская вдова.

Мы съели хлеб,

что был отложен на день,

в один платок закутались вдвоем,

и тихо-тихо стало в Ленинграде.

Один, стуча, трудился метроном.

И стыли ноги, и томилась свечка.

Вокруг ее слепого огонька

образовалось лунное колечко,

похожее на радугу слегка.

Когда немного посветлело небо,

мы вместе вышли за водой и хлебом

и услыхали дальней канонады

рыдающий, тяжелый, мерный гул:

то Армия рвала кольцо блокады;

вела огонь по нашему врагу.

А город был в дремучий убран иней.

Уездные сугробы, тишина…

Не отыскать в снегах трамвайных линий,

одних полозьев жалоба слышна.

Скрипят, скрипят по Невскому полозья.

На детских санках, узеньких, смешных,

в кастрюльках воду голубую возят,

дрова и скарб, умерших и больных…

Так с декабря кочуют горожане

за много верст, в густой туманной мгле,

в глуши слепых, обледенелых зданий

отыскивая угол потеплей.

Вот женщина ведет куда-то мужа.

Седая полумаска на лице,

в руках бидончик - это суп на ужин.

Свистят снаряды, свирепеет стужа…

«Товарищи, мы в огненном кольце…»

А девушка с лицом заиндевелым,

упрямо стиснув почерневший рот,

завернутое в одеяло тело

на Охтинское кладбище везет.

Везет, качаясь, - к вечеру добраться б…

Глаза бесстрастно смотрят в темноту.

Скинь шапку, гражданин!

Провозят ленинградца

погибшего на боевом посту,

Скрипят полозья в городе, скрипят…

Как многих нам уже недосчитаться!

Но мы не плачем: правду говорят,

что слезы вымерзли у ленинградцев.

Нет, мы не плачем. Слез для сердца мало.

Нам ненависть заплакать не дает.

Нам ненависть залогом жизни стала:

объединяет, греет и ведет.

О том, чтоб не прощала, не щадила

чтоб мстила, мстила, мстила, как могу,

ко мне взывает братская могила

на Охтинском, на правом берегу.

Как мы в ту ночь молчали, как молчали…

Но я должна, мне надо говорить

с тобой, сестра по гневу и печали:

прозрачны мысли, и душа горит.

Уже страданьям нашим не найти

ни меры, ни названья, ни сравненья.

Но мы в конце тернистого пути

и знаем - близок день освобожденья.

Наверно, будет грозный этот день

давно забытой радостью отмечен:

наверное, огонь дадут везде,

во все дома дадут, на целый вечер.

Двойною жизнью мы сейчас живем:

в кольце, во мраке, в голоде, в печали

мы дышим завтрашним,

свободным, щедрым днем, -

мы этот день уже завоевали.

Враги ломились в город наш свободный, -

Крошились камни городских ворот…

Но вышел на проспект Международный

вооруженный трудовой народ.

Он шел с бессмертным возгласом в груди:

«Умрем, но Красный Питер не сдадим!..»

Красногвардейцы, вспомнив о былом,

формировали новые отряды,

и собирал бутылки каждый дом

и собственную строил баррикаду.

И вот за это долгими ночами

пытал нас враг железом и огнем…

«Ты сдашься, струсишь, - бомбы нам кричали, -

забьешься в землю, упадешь ничком.

Дрожа, запросят плена, как пощады,

не только люди - камни Ленинграда!»

Но мы стояли на высоких крышах

С закинутою к небу головой,

не покидали хрупких наших вышек,

лопату сжав немеющей рукой.

…Настанет день, и, радуясь, спеша,

еще печальных не убрав развалин,

мы будем так наш город украшать,

как люди никогда не украшали.

И вот тогда на самом стройном зданье,

лицом к восходу солнца самого,

поставив мраморное изваянье

простого труженика ПВО.

Пускай стоит, всегда зарей объятый,

так, как стоял, держа неравный бой:

с закинутою к небу головою,

с единственным оружием - лопатой.

О древнее орудие земное,

лопата, верная сестра Земли!

Какой мы путь немыслимый с тобою

от баррикад до кладбища прошли.

Мне и самой порою не понять

всего, что выдержали мы с тобою…

Пройдя сквозь пытки страха и огня,

мы выдержали испытанье боем.

И каждый защищавший Ленинград,

вложивший руки в пламенные раны

не просто горожанин, а солдат,

по мужеству подобный ветерану.

Но тот, кто не жил с нами, - не поверит,

что в сотни раз почетней и трудней

в блокаде, в окруженье палачей

не превратиться в оборотня, в зверя…

Я никогда героем не была,

не жаждала ни славы, ни награды.

дыша одним дыханьем с Ленинградом,

я не геройствовала, а жила.

И не хвалюсь я тем, что в дни блокады

не изменяла радости земной,

что как роса сияла эта радость,

угрюмо озаренная войной.

И если чем-нибудь могу гордиться,

то, как и все друзья мои вокруг,

горжусь, что до сих пор могу трудиться,

не складывая ослабевших рук.

Горжусь, что в эти дни, как никогда,

мы знали вдохновение труда.

В грязи, во мраке, в голоде, в печали,

где смерть, как тень, тащилась по пятам,

такими мы счастливыми бывали,

такой свободой бурною дышали,

что внуки позавидовали б нам.

О да, мы счастье страшное открыли -

достойно не воспетое пока, -

когда последней коркою делились,

последнею щепоткой табака;

когда вели полночные беседы

у бедного и дымного огня,

как будем жить, когда придет победа,

всю нашу жизнь по-новому ценя.

И ты, наш друг, ты даже в годы мира,

как полдень жизни, будешь вспоминать

дом на проспекте Красных Командиров,

где тлел огонь и дуло из окна.

Ты выпрямишься, вновь, как нынче, молод.

Ликуя, плача, сердце позовет

и эту тьму, и голос мой, и холод,

и баррикаду около ворот.

Да здравствует, да царствует всегда

простая человеческая радость,

основа обороны и труда,

бессмертие и сила Ленинграда!

Да здравствует суровый и спокойный,

глядевший смерти в самое лицо,

удушливое вынесший кольцо

как Человек, как Труженик, как Воин!

Сестра моя, товарищ, друг и брат,

ведь это мы, крещенные блокадой!

Нас вместе называют Ленинград,

и шар земной гордится Ленинградом.

Двойною жизнью мы сейчас живем:

в кольце и стуже, в голоде, в печали,

мы дышим завтрашним, счастливым, щедрым днем, -

мы сами этот день завоевали.

И ночь ли будет, утро или вечер,

но в этот день мы встанем и пойдем

воительнице-армии навстречу

в освобожденном городе своем.

Мы выйдем без цветов, в помятых касках,

в тяжелых ватниках, в промерзших полумасках,

как равные, приветствуя войска.

И, крылья мечевидные расправив,

над нами встанет бронзовая Слава,

держа венок в обугленных руках.

Январь-февраль 1942

ЛЕНИНГРАДСКАЯ ПОЭМА

Я, как рубеж, запомню вечер:

декабрь, безогненная мгла,

я хлеб в руке домой несла,

и вдруг соседка мне навстречу.

«Сменяй на платье, - говорит, -

менять не хочешь, дай по дружбе:

десятый день, как дочь лежит,

не хороню. Ей гробик нужен.

Его за хлеб сколотят нам.

Отдай. Ведь ты сама рожала».

И я сказала: «Не отдам», -

и бедный ломоть крепче сжала.

«Отдай, - она просила, - ты

сама ребенка хоронила.

Я принесла тогда цветы,

чтоб ты украсила могилу»,

…Как будто на краю земли,

одни, во мгле, в жестокой схватке,

две женщины, мы рядом шли,

две матери, две ленинградки.

И, одержимая, она

молила долго, горько, робко.

И сил хватило у меня

не уступить мой хлеб на гробик.

И сил хватило - привести

ее к себе, шепнув угрюмо:

«На, съешь кусочек, съешь… прости!

Мне для живых не жаль - не думай».

Прожив декабрь, январь, февраль,

я повторяю с дрожью счастья:

мне ничего живым не жаль -

ни слез, ни радости, ни страсти.

Перед лицом твоим, Война,

я поднимаю клятву эту

как вечной жизни эстафету,

что мне друзьями вручена.

Их множество - друзей моих,

друзей родного Ленинграда.

О, мы задохлись бы без них

в мучительном кольце блокады.

Вот предо мной письмо бойца.

Он - с Ладоги, а сам - волжанин.

Я верных рук ему не жала,

не видела его лица.

Но знаю - друга нет верней,

надежней, преданней, бесстрашней,

его письмо - письмо к жене -

твердит о давней дружбе нашей.

Он пишет: «Милая Наташа,

прочти и всей родне скажи:

спасибо вам за ласку вашу,

за вашу правильную жизнь.

Но я прошу, Наташа, очень:

ты не пиши, кА в прошлый раз,

мол, «пожалей себя для дочки,

побереги себя для нас»…

Мне стыдно речи эти слушать!

Прости, любимая, пойми,

что Ленинград ожег мне душу

своими бедными детьми.

Я в Ленинграде, правда, не был,

но знаю - говорят бойцы:

там дети плачут, просят хлеба,

а хлеба нет… А мы отцы…

И я, как волка, караулю

фашиста - сутками в снегу,

и от моей свирепой пули

пощады не было врагу.

Лежу порою - до костей

достигнет снег. Дрожу, устану…

Уйти? А вспомню про детей -

зубами скрипну - и останусь.

«Нет, - говорю, - позорный гад,

палач детей, я здесь, я слышу.

На, получай еще заряд

за ленинградских ребятишек».

…Наташа, береги Катюшу,

но не жалей меня, жена.

Не обижай тревогой душу,

в которой ненависть одна.

Нельзя дышать, нельзя, жена,

когда дитя за хлебом плачет…

Да ты не бойся за меня.

А как я жить могу - иначе?

О, да - иначе не могли

ни те бойцы, ни те шоферы,

когда грузовики вели

по озеру в голодный город.

Холодный, ровный свет луны,

снега сияют исступленно,

и со стеклянной вышины

врагу отчетливо видны

внизу идущие колонны.

И воет, воет небосвод,

и свищет воздух, и скрежещет,

под бомбами ломаясь лед,

и озеро в воронки плещет.

Но вражеской бомбежки хуже,

еще мучительней и злей -

сорокоградусная стужа,

владычащая на земле.

Казалось - солнце не взойдет:

навеки ночь в застывших звездах,

навеки лунный снег, и лед,

и голубой свистящий воздух.

Казалось, что конец земли.

Но сквозь застывшую планету

на Ленинград машины шли:

он жив еще. Он рядом где-то.

«На Ленинград, на Ленинград!»

Там на два дня осталось хлеба,

там матери под темным небом

толпой у булочных стоят,

и дрогнут, и молчат, и ждут,

прислушиваются тревожно:

«К заре, сказали, привезут…»

«Гражданочки, держаться можно…»

И было так: на всем ходу

машина задняя осела.

Шофер вскочил, шофер на льду.

«Ну, так и есть - мотор заело».

Ремонт на пять минут, пустяк.

Поломка эта - не угроза,

да рук не розогнуть никак:

их на руле свело морозом.

Чуть разогнешь - опять сведет.

Стоять? А хлеб? Других дождаться?

А хлеб - две тонны? Он спасет

шестнадцать тысяч ленинградцев.

И вот - в бензине руки он

смочил, поджег их от мотора -

и быстро двинулся ремонт

в пылающих руках шофера.

Вперед! Как ноют волдыри,

примерзли к варежкам ладони,

но он доставит хлеб, пригонит

к хлебопекарне - до зари.

Шестнадцать тысяч матерей

пайки получат на заре -

сто двадцать пять блокадных грамм

с огнем и кровью пополам.

О, мы познали в декабре:

не зря «священным даром» назван

обычный хлеб, и тяжкий грех -

хотя бы крошку бросить наземь:

таким людским страданьем он,

такой большой любовью братской

для нас отныне освящен -

наш хлеб насущный, ленинградский.

Дорогой жизни шел к нам хлеб,

дорогой дружбы многих к многим.

Еще не знали на земле

страшней и радостней дороги.

И я навек тобой горда,

сестра моя, москвичка Маша,

за твой февральский путь сюда,

в блокаду к нам, дорогой нашей.

Золотоглаза и строга,

как прутик тоненькая станом,

в огромных русских сапогах,

в чужом тулупчике, с наганом, -

и ты рвалась сквозь смерть и лед.

Как все, тревогой одержима, -

моя отчизна, мой народ,

великодушный и любимый.

И ты вела машину к нам,

подарков полную до края.

Ты знала - я теперь одна,

мой муж погиб, я голодаю.

Но то же, то же, что со мной,

со всеми сделала блокада.

И для тебя слились в одно

и я, и горе Ленинграда.

И, ночью плача за меня,

ты забирала на рассветах

в освобожденных деревнях

посылки, письма и приветы.

Записывала: «Не забыть:

деревня Хохрино. Петровы.

Зайти на Мойку сто один

к родным. Сказать, что все здоровы,

что Митю долго мучил фриц,

но мальчик жив, хоть очень слабый…»

О страшном плене до зари

тебе рассказывали бабы.

И лук сбирали по дворам,

в холодных разоренных хатах:

«На, питерцам свезешь, сестра.

Проси прощенья - чем богаты…»

И ты рвалась - вперед, вперед,

как луч, с неодолимой силой.

Моя отчизна, мой народ,

родная кровь моя, - спасибо.

О, сквозь кольцо пробитый путь,

единственный просвет в отчизну!

Но враг хотел кольцо замкнуть

совсем. Отнять дорогу к жизни.

Был Тихвин взят. Рыча и злясь,

фашисты лезут к Волховстрою.

Все хуже смертная петля

на горле города-героя.

Нет! Не дадим петлю стянуть!

Дорогу к городу - не троньте!

И бьются за последний путь

солдаты Северного фронта.

Войскам приказ - идти в атаку.

Заданье получает взвод,

где командир Семен Потапов.

Он говорит: «Бойцы, вперед!

Сейчас рубеж займем. За ним

враги. Они хотят прорваться.

Смелей, бойцы! Не предадим

железный подвиг ленинградцев! -

Огонь. Ползут. Вставай!»

Рванулись.

«За мною!» - крикнул командир

и вдруг упал с немецкой пулей,

с проклятой пулею в груди.

Бойцы - к нему. Но промедленье

в атаке - проигрыш, конец.

И командир в самозабвенье

кричит: «Не подходить ко мне!

За Ленинград - вперед!»

Неистов его приказ. И верен взвод,

и, прыгая через него,

летит вперед и мнет фашистов.

Штыки вонзает на бегу

в черно-зеленые мундиры…

…А он остался на снегу,

как сотни красных командиров,

как сотни тех, кто вел и звал,

к себе не ведая пощады,

своею смертью смерть попрал,

витавшую над Ленинградом.

А он лежал в крови густой,

ничком с простертыми руками,

как будто прикрывал собой

под ним распластанное знамя.

И что же - верно: кровь свою

он, точно стяг легко и гордо

пронес в решающем бою

за жизнь свою, любимый город.

За дочку, за жену, за мать,

в ком эта жизнь горит и бьется,

кто будет ждать его - так ждать,

как ждут того, кто не вернется.

Вот как, исполнены любви,

из-за кольца, из тьмы разлуки

друзья твердили нам: Живи!»,

друзья протягивали руки,

оледеневшие, в огне,

в крови, пронизанные светом,

они вручили вам и мне

великой жизни эстафету.

Безмерно счастие мое

Спокойно говорю в ответ им:

«Друзья, мы приняли ее,

мы держим вашу эстафету.

Мы с ней прошли сквозь дни зимы.

В давящей мгле ее страданий

всей силой сердца жили мы,

всем светом творческих дерзаний».

Да, мы не скроем - в эти дни

мы ели клей, потом ремни,

но, съев похлебку из ремней,

вставал к станку упрямый мастер,

чтобы точить орудий части,

необходимые войне.

Но он точил, пока рука

могла производить движенья,

а если падал, - у станка,

как падает солдат в сраженье.

Но люди слушали стихи

как никогда - с глубокой верой,

в квартирах, черных, как пещеры,

у репродукторов глухих.

И обмерзающей рукой

перед коптилкой в стуже адской

гравировал гравер седой

особый орден - ленинградский.

Колючей проволокой он,

как будто бы венцом терновым,

кругом - по краю - обведен

блокады символом суровым.

В кольце, плечом к плечу, втроем -

ребенок, женщина, мужчина,

под бомбами, как под дождем,

стоят, глаза к зениту вскинув.

И надпись сердцу дорога -

она гласит не о награде,

она спокойна и строга:

«Я жил зимою в Ленинграде».

Гравер не получил заказ.

Он просто верил - это надо

для тех, кто борется, для нас,

кто должен выдержать блокаду.

Так дрались мы за рубежи

твои, возлюбленная Жизнь.

И я, как вы, - упряма, зла,

за них сражалась, как умела.

Душа, крепясь, превозмогла

предательскую немощь тела.

И я утрату понесла.

К ней не притронусь даже словом -

такая боль… И я смогла,

как вы, подняться к жизни снова.

Затем, чтоб вновь и вновь

сражаться за жизнь.

Носитель смерти, враг -

опять над каждым ленинградцем

заносит кованный кулак.

Но не волнуясь, не боясь

гляжу в глаза грядущим схваткам:

ведь ты со мной, страна моя,

и я недаром - ленинградка.

Под эстафетой вечной жизни,

тобой врученною, отчизна,

иду с тобой путем единым,

во имя мира твоего,

во имя будущего сына

и светлой песни для него.

Для дальней полночи счастливой

ее, заветную мою,

сложила я нетерпеливо

сейчас, в блокаде и в бою.

Не за нее ль идет война?

Не за нее ли ленинградцам

еще бороться, и мужаться

и мстить без меры?

…Вот она:

«Здравствуй, крестник

красных командиров,

милый вестник,

вестник мира.

Сны тебе спокойные приснятся -

битвы стихли на земле ночной.

Люди неба больше не боятся,

неба, озаренного луной.

В синей-синей глубине эфира

молодые облака плывут.

Над могилой красных командиров

мудрые терновники цветут.

Ты проснешься на земле цветущей,

вставшей не для боя - для труда,

ты услышишь ласточек поющих:

ласточки вернулись в города.

Гнезда вьют они - и не боятся,

вьют в стене пробитой, под окном:

крепче будет гнездышко держаться,

люди больше не покинут дом.

Так чиста теперь людская радость,

точно к миру прикоснулась вновь.

Здравствуй, сын мой, жизнь моя, награда,

здравствуй, победившая любовь!»

Вот эта песнь. Она проста,

она - надежда и мечта.

Но даже и мечту враги

хотят отнять и обесчестить.

Так пусть гремит сегодня гимн

одной неутолимой мести!

Пусть только ненависть сейчас,

как жажда, жжет уста народа,

чтоб возвратить желанный час

любви, покоя и свободы!

Июнь - июль 1942 Ленинград

…Я говорю с тобой под свист снарядов,

угрюмым заревом озарена.

Я говорю с тобой из Ленинграда,

страна моя, печальная страна…

Кронштадтский злой, неукротимый ветер

в мое лицо закинутое бьет.

В бомбоубежищах уснули дети,

ночная стража встала у ворот.

Над Ленинградом - смертная угроза…

Бессонны ночи, тяжек день любой.

Но мы забыли, что такое слезы,

Что называлось страхом и мольбой.

Я говорю: нас, граждан Ленинграда,

не поколеблет грохот канонад,

и если завтра будут баррикады, -

мы не покинем наших баррикад.

И женщины с бойцами встанут рядом,

и дети нам патроны поднесут,

и надо всеми нами зацветут

старинные знамена Петрограда.

Руками сжав обугленное сердце,

такое обещание даю

я, горожанка, мать красноармейца,

погибшего под Стрельною в бою.

Мы будем драться с беззаветной силой,

мы одолеем бешенных зверей,

мы победим, клянусь тебе, Россия,

от имени российских матерей.

Август 1941

Я буду сегодня с тобой говорить,

товарищ и друг ленинградец,

о свете, который над нами горит,

о нашей последней отраде.

Товарищ, нам горькие выпали дни,

грозят небывалые беды,

но мы не забыты с тобой, не одни, -

и это уже победа.

Смотри - материнской тоскою полна,

за дымной грядою осады,

не сводит очей воспаленных страна

с защитников Ленинграда.

Так некогда, друга отправив в поход,

на подвиг тяжелый и славный,

рыдая, глядела века напролет

со стен городских Ярославна.

Молила, чтоб ветер хоть голос домчал,

до друга сквозь дебри и выси…

А письма летят к Ленинграду сейчас,

как в песне, десятками тысяч.

Сквозь пламя и ветер летят и летят,

их строки размыты слезами.

На ста языках об одном говорят:

«Мы с вами, товарищи, с вами!»

А сколько посылок приходит с утра

сюда, в ленинградские части!

Как пахнут и варежки и свитера

забытым покоем и счастьем…

И нам самолеты послала страна -

да будем еще неустанней! -

Их мерная, гулкая песня слышна,

И видно их крыльев блистанье.

Товарищ, прислушайся, встань, улыбнись

и с вызовом миру поведай:

«За город сражаемся мы не одни»,

И это уже победа.

Спасибо. Спасибо, родная страна,

за помощь любовью и силой.

Спасибо за письма, за крылья для нас,

за варежки тоже спасибо.

Спасибо тебе за тревогу твою, -

Она нам дороже награды.

О ней не забудут в осаде, в бою

защитники Ленинграда.

Мы знаем - нам выпали горькие дни

грозят небывалые беды,

но Родина с нами, и мы не одни,

и нашею будет победа.

16 октября 1941

АРМИЯ

Мне скажут - Армия… Я вспомню день - зимой,

январский день сорок второго года.

Моя подруга шла с детьми домой -

они несли с реки в бутылках воду.

Их путь был страшен, хоть и недалек.

И подошел к ним человек в шинели,

взглянул - и вынул хлебный свой паек,

трехсотграммовый, весь обледенелый.

И разломил, и детям дал чужим,

и постоял, пока они поели.

И мать рукою серою, как дым,

дотронулась до рукава шинели.

Дотронулась, не посветлев в лице…

Не ведал мир движенья благородней!

Мы знали все о жизни наших армий,

стоявших с нами в городе в кольце.

…Они расстались. Мать пошла направо,

боец вперед - по снегу и по льду.

Он шел на фронт, за Нарвскую заставу,

от голода качаясь на ходу.

Он шел на фронт, мучительно палим

стыдом отца, мужчины и солдата:

огромный город умирал за ним

в седых лучах январского заката.

Он шел на фронт, одолевая бред,

все время помня, нет, не помня - зная,

что женщина глядит ему вослед,

благодаря его, не укоряя.

Он снег глотал, он чувствовал с досадой,

что слишком тяжелеет автомат,

добрел до фронта и пополз в засаду

на истребленье вражеских солдат…

…Теперь ты понимаешь - почему

нет Армии на всей земле любимей,

нет преданней ее народу своему,

великодушней и непобедимей!

Январь 1942

ПЕСНЯ О ЖЕНЕ ПАТРИОТА

Хорошие письма из дальнего тыла

сержант от жены получал.

И сразу, покамест душа не остыла

друзьям по оружью читал.

А письма летели сквозь дымные ветры,

сквозь горькое пламя войны,

в зеленых, как вешние листья, конвертах,

сердечные письма жены.

Писала, что родиной стал из чужбины

далекий сибирский колхоз.

Жалела, что муж не оставил ей сына, -

отца б дожидался да рос…

Читали - улыбка с лица не скрывалась,

читали - слезы не сдержав.

«Хорошая другу подружка досталась,

будь счастлив, товарищ сержант».

«Пошли ей, сержант, фронтовые приветы,

земные поклоны от нас.

Совет да любовь вам да ласковых деток,

когда отгрохочет война…»

А ночью прорвали враги оборону,

отчизне грозила беда.

И пал он обычною смертью героя,

заветный рубеж не отдал.

Друзья собрались и жене написали,

как младшей сестре дорогой:

«Поплачь, дорогая, убудет печали,

поплачь же над ним, над собой…»

Ответ получили в таком же конверте,

зеленом, как листья весной.

И всем показалось, что не было смерти,

что рядом их друг боевой.

«Спасибо за дружбу, отважная рота,

но знайте, - писала она, -

не плачет, не плачет вдова патриота,

покамест бушует война.

Когда же сражений умолкнут раскаты

и каждый к жене заспешит,

в тот день я, быть может, поплачу, солдаты,

по-женски поплачу, навзрыд…»

…Так бейся же насмерть, отважная рота,

готовь же отмщенье свое -

за то, что не плачет вдова патриота, за бедное сердце ее.

1943

ПОБЕДА

Мой друг пришел с Синявинских болот

на краткий отдых, сразу после схватки,

еще не смыв с лица горячий пот,

не счистив грязь с пробитой плащ-палатки.

Пока в передней, тихий и усталый

он плащ снимал и складывал пилотку, -

я вместо «здравствуй» крикнула «Полтава!»

«А мы, - сказал он, - заняли высотку…»

В его глазах такой хороший свет

зажегся вдруг, что стало ясно мне:

нет ни больших, ни маленьких побед,

а есть одна победа на войне.

Одна победа, как одна любовь,

единое народное усилье.

Где б ни лилась родная наша кровь,

она повсюду льется за Россию.

И есть один - один военный труд,

вседневный, тяжкий, страшный, невоспетый,

но в честь него Москва дает салют

и, затемненная, исходит светом.

И каждый вечер, слушая приказ

иль торжество пророчащую сводку,

я радуюсь, товарищи, за вас,

еще не перечисленных сейчас,

занявших безымянную высотку…

22 сентября 1943

На передовую...
Матросы крейсера "Киров" направляются на передовую.
Бойцы народного ополчения направляются мимо Кировского завода на фронт.

На заводах осажденного Ленинграда, в неотапливаемых цехах, голодные, но не сломленные духом ленинградцы продолжали ковать оружие для защитников невской твердыни.

Моряки Краснознаменного Балтийского флота зорко обороняют морские подступы к Ленинграду.

ОЛЬГА БЕРГГОЛЬЦ
(поэмы, стихотворения)

на заглавную страницу

На передовую... Матросы крейсера "Киров" направляются на передовую.Бойцы народного ополчения направляются мимо Кировского завода на фронт.

На заводах осажденного Ленинграда, в неотапливаемых цехах, голодные, но не сломленные духом ленинградцы продолжали ковать оружие для защитников невской твердыни.

Моряки Краснознаменного Балтийского флота зорко обороняют морские подступы к Ленинграду.

ОЛЬГА БЕРГГОЛЬЦ(поэмы, стихотворения)

на заглавную страницу

На передовую...
Матросы крейсера "Киров" направляются на передовую.
Бойцы народного ополчения направляются мимо Кировского завода на фронт.

ОЛЬГА БЕРГГОЛЬЦ
(поэмы, стихотворения)